26 января 1921.
Вчера, в день Святой Татьяны, был парад.
К этому параду готовились давно. Предполагалось устроить его на Крещение. Но открылись хляби небесные, распустилась галлиполийская глина и ни о каком параде нельзя было и думать. Пришлось подождать. Для всех было ясно, что прежде всего должна была быть политическая демонстрация.
Надо было показать, что мы – Армия. И все, от командира Корпуса до последнего солдата, прониклись сознанием важности этой демонстрации.
Я не был назначен на парад и пошел посмотреть на него в качестве зрителя. Войска еще только собирались. Еще стояли «вольно», но уже было видно с одного взгляда на эти войска, что, парад пройдет блестяще. Выделялись знамена, то старые, еще императорских времен, то новые, с георгиевскими и николаевскими лентами.
– Смирно, на караул !
При звуках оркестра проследовали знамена в палатку, где совершалось богослужение. Вот оно кончилось.
Вынесли из палатки греческий митрополичий крест. Несколько икон. Что-то еще, относящееся к священной утвари. Яркие ризы, белые, зеленые, красные. И один, в полном торжественном облачении, греческий митрополит Константин. Я узнал его лицо, с добрыми, умными и проникающими в душу глазами. Сияя блестящими вышивками своего облачения, с обсыпанной каменьями митрой, он благословлял небольшим хрустальным крестом. Его красную мантию поддерживало духовенство, и темным пятном выделялся митрополичий дьякон, в черном монашеском облачении.
За духовенством несли знамена, a вслед за ними шел генерал Кутепов, в сопровождении французских офицеров, греческого губернатора, двух каких-то турок, одного в красной феске, другого в белой чалме.
Заиграли «Коль славен». Взяли под козырек.
Торжественно – медленно шли знамена. Грудь сжималась от радостного волнения. С замиранием сердца ждали парада.
Вот Командир Корпуса уже обошел фронт и поздоровался с частями. В сопровождении свиты, окруженный почетными гостями, он стоит y пригорка. Раздалась команда – к церемониальному маршу.
Стройно, колоннами, проходили части перед Кутеповым. Целый лес винтовок прошел перед ним. Красиво и ловко салютовали офицеры. Гордо развевались знамена. Выделялись боевые николаевские трубы. И всем стало ясно, что беженцев нет. Есть Армия. Есть Россия.
Публика расходилась с парада. Кучка почетных гостей стояла, окруженная праздными зрителями. Я прошел мимо. И невольно выше подымалась голова, когда проходил мимо иностранных гостей. И казалось, что в глазах их было видно смущение.
2 февраля 1921. Лагерь.
Неделю я не прикасался к своим запискам. За эту неделю я стал офицером.
Сперва делу о производстве как-то не везло. Выяснилось, что производство в офицеры за боевые заслуги (а его проводили именно так, в воздаяние памятного боя y Новороссийска) зависит от Кутепова. Считалось, что генерал Кутепов очень скуп на такие производства, и дело стало сомнительным.
Бумаги стали восходить по инстанциям. Командир бригады согласился с представлением. Инспектор же артиллерии, генерал Репьев, дал отзыв: « Описанные подвиги награждаются не офицерским званием, но георгиевским крестом ». После его отзыва дело пошло к Кутепову. Стало ясно, что я получу георгиевский крест.
Однажды вечером, забежал ко мне дроздовец, мой слушатель по математике, поручик Орлов.
– Наши справлялись в штабе корпуса, – сказал поручик. – Вы произведены Приказ уже подписан…
Странное были чувство. Казалось бы, не все ли равно ? Казалось, что ниже достоинства думать о наградах. A думалось. Думалось и создавалось беспокойство.
Я пошел в город, просить капитана Воронова справиться в штабе и в ожидании его прихода сидел y его жены в их маленькой комнате. Было несколько офицеров. Поручик Очеретный разливал чай. Вдруг отворилась дверь и вошел сам хозяин. Лицо его радостно улыбалось.
– Поздравляю, поручик, – сказал он, пожимая мне руку. – Дроздовцы правы. Двадцать шестого января Кутепов подписал приказ… Номер тридцать четвертый…
Какое это было странное чувство! Мне казалось, что я слишком солиден для того, чтобы непосредственно радоваться моему производству. И вот, оказалось, что я обрадовался. Обрадовался как молодой юнкер. Глупо обрадовался. Я чувствовал, что наивная улыбка не сходила с моего лица. Я подтрунивал над собой, шутил и думал этим подтруниванием и шутками привести себя в равновесие. Но я оставался по-прежнему наивным и глупым. И вдруг стало необходимым чем то ознаменовать этот вечер.
– Миныч, пойдемте, купим водки, – сказал я Очеретному.
Капитан Воронов засмеялся.
– Смотрите-ка, как корнет разошелся, – сказал он. – Захотел водки…
– A что же, – сказал я. – Разве я не молодой подпоручик.
Я пошел с Очеретным в город. Было уже темно и почти все магазины были закрыты. Но все же купили (слава Богу, только что получил деньги) бутылку спирта, сардин, селедку и связку инжира.
– Вот теперь будет лучше, – сказал я.
И мы стали ужинать.
Был уже десятый час вечера, когда мы вспомнили, что пора дать хозяевам покой. Я решил уже не идти в лагерь, но ночевать y Очеретного, который жил в том же доме, этажом ниже.
Комната y Очеретного была типичной турецкой комнатой, без мебели. Около окон было нечто вроде софы, на которой он приготовил постель. Я разделся и лег.
– Ну, выпьем еще, – сказал Очеретный.
– Хорошо. Только предложу самые дорогие тосты.
– A какие ?
– Вот первый: «За Врангеля!»
Поручик Очеретный налил небольшую чашку.
– За Врангеля !
– A вот второй. Это моя мечта, которую я не оставляю. Мечта, которая жила в названии нашего бронепоезда: «На Москву».
– На Москву !
– A вот третий. Тот, который дает смысл всей нашей жизни. За Россию !
– За Россию !
Приятная теплота разливалась по телу. На дворе бушевал ветер и чувствовался мороз. A под пледом и шинелью было так тепло.
В лагерь я пришел к вечеру после поверки. Слух о новом производстве уже достиг наших палаток. Меня встречали, радостно поздравляя с новым званием офицера. Капитан
Голушко, молодой, жизнерадостный, в синей поддевке и черной круглой кубанке, поздравил меня и подарил мне офицерские галуны на погоны.
Было радостно и светло. Мучило только одно: завтра надо представляться. И сделалось как-то жутко. И не из-за вопроса о представлении. Жизнь снова ломается. Как тогда, когда я впервые вступил на военную службу, когда новые отношения широкой волной ворвались в мой привычный уклад, так и теперь я чувствовал это новое и жуткое. И прежде всего – новую ответственность.
