5 марта 1921.
Меня вызвал генерал Кутепов.
Открылась дверь – и я вошел в его кабинет. Это была маленькая комната. Посередине стоял самодельный некрашенный столик и две табуретки: одна для него –другая для посетителей. В комнате больше ничего не было.
Я вытянулся во фронт и отрапортовал. Кутепов подал руку.
– Прошу садиться…
Я посмотрел ему в глаза и никак не мог узнать в этом генерале того громовержца, которого часто предпочитают обходить за несколько кварталов, лишь бы не встречаться с ним.
– Я посылаю вас в Константинополь, – сказал он. Вы осветите в Константинополе нашу жизнь. Ведь о нас говорят, что здесь что-то вроде дисциплинарного батальона…
Я ознакомил его с тем, что по моему мнению важней всего было бы внушить: чтобы нас признали другие, необходимо прежде всего признать самих себя.
– Очень, очень хорошо, – сказал Кутепов. И продолжал:
– Прошу вас обратить внимание на следующее. Наша задача соединить армию. В согласии с Главнокомандующим, я прошу вас как можно сильнее распространить, что всех, оставшихся не в Галлиполи, мы не считаем изменниками и будем всегда рады их возвращению…
Разговор шел дальше. Вспомнили о крещенском параде. И вдруг слегка улыбнувшись, он спросил:
– Скажите по правде, чувствуете-ли вы в городе какую другую власть, кроме нашей ?
Я принужден был согласиться, что это правда. Теперь стушевались и греки и французы.
Генерал Кутепов простился. Я вышел из кабинета. В сенях, которые служили приемной, было много военных, ждавших очереди. И выходя оттуда, я вспоминал этого грозного генерала с которым только что говорил в первый раз в жизни. Я чувствовал к нему искреннее расположение. Неужели подкупил меня милостивый разговор власти? Нет, этого не было. Мы понимали друг друга с полуслова. У нас была общность взглядов потому что по духу я стал военным. И я, общественный деятель понимающий дух революции, понимал генерала, который этот дух революции отрицал.
Я понимал потому, что стоял перед ним, так же как и он, безгранично любящий Россию.
(Поездка в Константинополь. Встреча с общественными деятелями. Оживленные дебаты об отношении к Русскому Совету. Открытие Русского Совета. После открытия кн. Павел Долгоруков представляет меня Главнокомандующему. Его приказание прибыть на «Лукулл». Первая встреча с Главнокомандующим на яхте. Тяжелое впечатление от Константинополя. Возвращение в Галлиполи.)
30 апреля 1921.
Я чувствую, что наступает момент, когда трагедия наша разразится кровавым финалом. Решено изолировать Врангеля от армии, чисто по большевистски натравить подчиненных на начальников и окончательно армию распылить. Может быть скоро смерть прекратит мой путь на Москву. И надо бы сжать себя в аскетических тисках, приготовиться к последнему подвигу. A я пьянствую. Вчера, в Страстную Пятницу, напился пьяным.
1 мая 1921.
Первый день Пасхи. A его нет. Не приехал. Вероятно, французы не пустили. Светит солнце. Праздничный день. Праздничные одежды. И в свете солнца, и в улыбках весны чувствуется одно и то же: «Его нет. Не пустили».
2 июня 1921.
Как хорошо чувствую я себя с нашими офицерами! Я сразу нашел тот тон, который сблизил меня со всеми. Если в солдатах я был дисциплинированным фейерверкером, который всегда сам ставил грань между собой и офицерами, то ожидали от меня, что теперь я буду тем степенным подпоручиком, который напомнит фигуру поручика Р. И случилось чудо: новый офицер оказался молодым корнетом. На наших товарищеских пирушках я не сижу хмурый, с осуждением и проповедью на устах: я весел, пью, со многими на «ты», дурачусь, как мальчик, и сам себе удивляюсь.
Я до сих пор не люблю грубого пьянства. Довольно пропивали Россию! Но легкие кутежи нужны в офицерской среде. Вино сближает людей. Сближает не на время, a оставляет свой след. И этот след идет дальше, за пределы попойки; он помогает дружнее переносить страдания и, я уверен, поможет когда-нибудь и в бою. Отрицать это огульно – значит не понимать военного быта.
Мы составляем одну семью, о которой Рябушинский пишет мне из Парижа: «Славная, несмотря на всё, трижды славная и доблестная корпорация русского офицерства»…
(Приказ Кутепова о решении в течение трех дней вопроса, остаться в Галлиполи или уйти. Минуты страха, что останется совсем немного. Три дня проходит: большинство остается, и становится как-то еще крепче и спокойнее. Экзамен выдержан.)