19 декабря 1920.
Вчера я пошел в город. Зашел к Вороновым. Они снимают комнату y пожилого турка. Он говорил только по-турецки; но как-то разговаривали и были приятелями.
Турок по своему защищал интересы капитана. В его отсутствии не пускал никого к его жене.
– Капитан дома – иди мадам, – говорил он. Капитан нет дома – солдат, капитан, полковник – не иди мадам.
Когда я вошел, y Вороновых был в гостях хозяин-турок. Сидели все по восточному, на корточках. На мангале хозяйка пекла оладьи.
– Вы знаете, сегодня в два часа приезжает генерал Врангель?
Я простился и пошел на пристань.
Около пристани, в районе игрушечной искусственной бухты было оживление. Все было оцеплено и никого не пускали. Ha самой пристани в две шеренги выстроились негры, составляющие почетный караул. У самого входа виднелась группа русских и французских военных, среди которых я различил генералов Кутепова и Витковского.
Что значит этот почетный караул французских войск? Наше признание? Даже сердце запрыгало от радости. И я пошел возбужденный снова к Вороновым. Воронова не было, он куда-то ушел. Поговорили о том, о другом. Вдруг вбежал капитан с возбужденными блестящими глазами. Я был на параде, – почти закричал он. – Видел Врангеля. Он заявил, что четыре дня тому назад мы признаны, как армия.
Я чуть не бросился целовать его. Сваливалась с души какая то тяжесть. И захотелось поскорее убежать в лагерь, чтобы первому передать эту радостную весть.
24 декабря 1920.
Недавно я был в городе. Глядел на выставленный хлеб, восточные пироги, халву и инжир, – и повстречал моего школьного товарища Бориса. Он мало изменился (я его не видел 19 лет); и в потрепанной шинели с погонами подпоручика я узнал знакомое лицо.
Вот где пришлось увидеться, – сказал он радостно. – Знаешь, Володька, когда я узнал, что ты профессорствуешь, я ничуть не удивился. Но когда узнал, что ты – солдат и еще в Галлиполи, – прямо не хотелось верить…
И стали рассказывать друг другу. Рассказывать о том, что претерпел каждый.
– Выбраться, выбраться скорее отсюда! Надоело… Надоела эта игра в солдатики. Не дают ничего жрать, a говорят о «поднятии достоинства офицера», – сказал он с горечью. И, наконец, чем я виноват, что питаю теперь вшей? Я никогда не делал революции. Я определенно стремился к личному счастью…
– Ничего не поделаешь, Борис. Все это – общественное бедствие…
– Вот этого то я и не понимаю, – сказал он. Мы проходили по берегу пролива.
– Смотри, как красиво это море… Что бы я отдал, чтобы иметь акварель…
Я вспомнил, что в училище он был лучшим учеником по рисованию и кончил институт гражданских инженеров.
– Тебя раздражает, что нет акварели… Я уже три года не занимаюсь математикой. Я понимаю эту тоску. Но терплю ее во имя нашего возрождения…
И вдруг вспомнилось, как после парада по случаю приезда Врангеля кто-то сказал про него :
– Хорошо ему… Мы во вшах, a он в новой чистенькой шинели.
– Много хамства y нас, Боря. Но не там, где ты его видишь. Хамство в том, что y нас всё стараются нивелировать по бедности, ничтожеству и убожеству. Хамство в том, что увидя кого-нибудь в лучших условиях, y нас первое движение души – это злоба и зависть… Что даже он, Врангель, не избежал общей участи…
– Имею же я право возмущаться, если какие-нибудь генералы играют в солдатики, чтобы сохранить выпадающую из рук власть ?..
– Ты говоришь это о Врангеле ?
– Нет, – сказал он смущенно.
– Я ни минуты не сомневаюсь в Главкоме, – отвечал я. – Для меня это символ нашего единения. Я отношусь к нему так же как… к царю, сказал я неожиданно для самого себя.
– Тогда это другое дело, – произнес Борис.
И мы стали говорить об архитектурных стилях, о развалинах Галлиполи, о старых мечетях, о кусках мрамора, вкрапленных в полуразрушенныя стены…
(Бесконечные слухи. Переход от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде. Постепенно, день за днем, прорываются наружу какие-то новые ощущения и все больше и больше людей находят в себе силы противопоставить что-то бодрое прежнему настроению упадка и разложения. Говорят о параде, которым думает Кутепов удивить иностранцев. И вместо прежней иронии к «игре в солдатики» проявляется к предстоящему параду живой и неподдельный интерес.)
