Русский флот в Бизерте [2]

Что переживал наш флот, загнанный в далекую Бизерту? 

Можно было бы много и подробно написать об этом. Написать по целый серии докладов доблестных адмиралов Кедрова и Беренса [1], по газетным заметкам, которые время от времени проникали в печать. Но мне хочется использовать «человеческий документ». Нам не так важно, сколько судов стояло в Бизерте, сколько пришло в негодность, сколько было продано нашими «союзниками». Гораздо важнее, что в этих пловучих домах жили люди, так же остро вопринимвающие гонения на русский флаг, так же любящие родную эскадру, как и те, кто, отделенные тысячами верст, в Балканских горах отстаивали по силе своего разумения русскую честь.

Передо мной переписка двух братьев. Один – подпоручиком в Сербии, другой – гардемарином в Бизерте. Моряку всего 20 лет. (…) Читаешь эти письма и чувствуешь, что то же ощущали мы в Галлиполи, под угрозой французского распыления, в Болгарии, под террором «богарских зверств», во всей Европе, при равнодушии и враждебности. И эти письма, эти «человеческие документы», ярче всего расскажут о том, что пережил наш флот.
Вот первое письмо. Форт Джебель-Кебир, 23 мая 1922. (…)
«Все очень интересно. Много нового, ценного, крепкого получил я. Много пришлось увидеть, пережить и перенести тяжелого, но ничто не сломило во мне бодрости духа».

И вот, с бодрым духом поступает юноша в Морсуой корпус и начинается упорная работа.

«Мы страшно заняты и положительно работаем круглые сутки… Лекции 8 часов, рабочий труд самый правильный. Масса нарядов по хозяйству, по службе, по роте… По вторникам и четвергам репетиции… И это так хорошо: забываешь наше изгнание, вечно идет энергичная кипучая работа. Я очень доволен. Сыт, одет, о завтрашнем дне не думаю и учусь, учусь… Мы проходим очень хороший курс учения, подбор преподавателей великолепный, винтовок хватает, и мне так нравится этот русский кипучий муравейник с заветами старины, с традициями, с крепким военным морским духом.»

Учение кончается.
«Знаешь, как-то жалко расставаться с корпусом, синим воротником и узенькими погонами, хотя, расставшись с ними, мы будем носить козырьки и широкие погоны и будем свободными людьми… Не хочется покидать наше “государство в государстве”, где не услышим ни одного слова по-русски… Кажется, что покинув Бизерту, мы покидаем последний клочек “русской земли”.»

Но время идет.
«В моей жизни много перемен с тех пор, как я тебе писал. К 1 ноября я кончил корпус, и 19 ноября [1922] на традиционном обеде по случаю основания Петром Великим Навигацкой школы произведен в корабельные гардемарины. 
Всех нас перевели на эскадру, меня назначили на один из наших вооруженных ледоколов… Французское правительство продает наши корабли за долги, таков был договор. Они не могут продать только “Пылкого”, “Дерзкого”, “Беспокойного”, крейсера “Генерал Корнилов” и линейного корабля “Генерал Алексеев”, их будут содержать пять дет. Они увели отсюда наши лучшие в мире пловучие мастерские, транспорты “Кронштадт” и “Добычу”… Взяли “Дон” и нефтяник “Баку”… Адмирал сказал, что в новом году средства совсем иссякнут, и если кто имеет что в виду, пусть уезжает… Когда “Всадника” продадут, меня переведут на “Корнилова”, а там может быть на все четыре стороны… Как хотелось бы поехать в Прагу учится.»

Пробил час. «Всадника» продали. Он на «Корнилове».
«На крейсере жизнь гораздо лучше. Здесь сохранилось больше порядка, и жизнь идет правильнее и здоровее. До обеда с 8 час. 15 минут – работы по кораблю, починка, приборка, покраска, палубные работы, а после обеда начинается моя личная жизнь. У меня байдарка и корабельная “шестерка”, на которых я хожу под парусами, гоняясь с двумя ботами с “Генерала Алексеева”… Затем я занимаюся стиркой: стирать я люблю, но с каждой стиркой замечаю, что бязь становится все тоньше и реже… Но главное для меня – мой письменный стол: здесь я читаю, учусь, пишу письма и обдумываю все интересующие меня вопросы… Есть еще часы в моей жизни – это музыка и пение в кают-компании. У нас есть механик, лейтенант М., удивительно хорошо поющий, а мой сожитель – прекрасный пианист…
О России я не думаю так много, как ты. Я употребляю все время для личного усовершенствования, чтобы отдать ей как можно больше. И вот я учусь, учусь, и думаю о Праге.» Через некоторое время юноша пишет:
«Я чувствую себя прилично, здоров, бодр, нагоняю мускулы работой, греблей, гимнастикой. Мы ведем теперь очень здоровую жизнь, весь день на палубе, жаримся на солнце… Спим тоже на палубе, купаемся каждый день… Помнишь, каким я был узким и слабогрудым, а теперь я считаюся одним из первых и с удовольствием вижу, как становлюсь шире в плечах.»

Проходит еще год.
«Живем мы попрежнему. Утром работаем, сбиваем и закрашиваем ржавщину, ремонтируем моторные катера, приводим в порядок шлюпки, смазываем судовые машины и механизмы, ходим за провизией… У нас вторая по мореходным качествам шлюпка: лучший вельбот (английский) у адимрала на эскадренном миноносце “Дерзкий”…
Мы все ждем начала движения и жадно ловим каждую политическую новость. Дух попрежнему высок, но мой несколько упал, из-за моего нервного нездоровья. Необходимо уехать, хотя бы на время, иначе заболею совсем. Я наблюдаю как с каждым днем мои нервы все слабее и слабее… “Нужно переменить обстановку, нужно переменить место и людей”, говорит врач. Числа 25 я уеду. Буду добиваться заработка на поездку в Прагу.»

Я пропускаю мелочи, подробности. Вот уже май 1924 г.
«Сейчас я пишу тебе в то время, когда настал, может быть, последний час нашей эскадры. Французское правительство с 1 июня будет возглавляться социалистами, и уже говорят о пересмотре русского вопроса, о торговых сношениях с большевиками, а затем и о признании Советской России… За признанием советов очевидно последует возвращение наших кораблей… Те корабли, на которых мы честно служили, на которых мы так много и долго работали, на которые мы отдали лучшие годы своей жизни, будут отданы большевикам… И вся наша трудная работа, которая все эти годы велась для сохранения кораблей, послужит на пользу врагов родины… Хочется думать, что все эти мысли о будущем нашей эскадры не оправдаются… Господь не допустит до этого!..

Что слышно у вас? Что говорит великий князь Николай Николаевич и генерал Врангель? Мы все еще бодры духом и телом… Команды “разойдись” подано не было… Но страшно. Заползает в голову мысль: а не умерла-ли Армия, не коичилась-ли она в сырых шахтах Болгарии, на пыльных лорогах Сербии?

Так немного нужно, чтобы эти сомнения рассеялись. мы бодры духом. Уверены в победе Добра над Злом… Достаточно одного слова.» И вот последнее письмо: «28 октября 1924 г. Крейсер “Генерал Корнилов”. Рейд Бизерта.»

«За время между этим и последним моим письмом я успел побывать в Тунисе, проработал там два месяца и снова вернулся сюда. Славу Богу, что у меня хватило сил вернуться сюда сразу после задуманной цели – расплатиться с долгами. Слава Богу, что не захлестнули волны материальных интересов, которые потопили многих таких же русских, как и я. Слава Богу, что есть еще Русская эскадра, служа на которой я со счастьем в сердце могу исполнить мой долг корабельного гаредемарина.

Если бы ты знал, как страшно и тяжело думать о той жизни, которой живут там наши русские! Жизнь без родины, без сантима и франка… Когда я там работал и думал, что было бы, если бы не было эскадры и я не мог снова вернуться сюда, то у меня так больно сжималось сердце. Ведь эскадра – эта наша Россия, это кусочек нашей родины, кусочек силы ее, над нашими кораблями поднят Андреевский флаг!..

15 числа этого месяца к нам на крейсер назначено 15 человек кадет, только что произведенных в гаредемарины. И если бы ты знал, как теперь у нас хорошо! Правда, работы не меньше, а больше, и весь день проходит на судовых работах. Пока еще «молодые» не научились, ходим с ними на шлюпках, и я с искренним удовольствием обиваю ржавчину и учу это делать других, учу управлять парусами, занимаюсь какой-нибудь приборкой запущенных помещений… Ржавчина отпадает, как листья осенью, железо краснеет от сурика, и весь корабль становится чище…

Теперь у нас горнисты, и вся жизнь идет у нас по настоящим сигналам. Каждое утро в 8 часов флаг подымается, а вечером с заходом солнца опускается после “зори”. Когда флаг спущен, горнист снимает фуражку и читает “Отче Наш”. И если бы ты знал, как это торжественно просто, как радуется сердце!»

На том же листке неровным дрожащим почерком приписка :
«30 октября в 10 часов утра французский префект прибыл в наш штаб на эскадренный миноносец “Дерзкий”, куда было прикзано собраться всем гг. офицерам и корабельным гардемаринам. Сегодня, 30 октября 1924 г., в 10 часов, наступило начало конца нашей русской эскадры: Франция признала советы.»

И еще одна приписка:
«Сегодня, в 17 часов 24 минуты в последний раз был спущен Андреевский флаг, более 200 лет носимый коряблями Российского Императорского Флота. Сегодня в последний раз мы сняли фуражку перед спускаемым в последний раз Андреевским флагом.»

Я не знаю, где теперь этот юноша. Но я знаю, что он уже не затеряется среди человеческой пыли. Куда бы он не попал, он встретит тот электрческий провод, который соединит его с десятками тысяч одинаково думающих и чувствующих людей. Ценой невероятного напряжения, выдержки, воли, – создан неистребимый аппарат Русской Армии. Для нее уже не страшна нужда: она привыкла к тяжелой и черной работе. Для нее не страшны гонения: она способна изменить внешние формы и уйти в подполье. Для нее страшна только мысль перестать быть Русской Армией – и поэтому она неспособна только на одно: изменить своей сущности и отказаться от своего предначертания.


В.Х. Даватц

[1] Вице-адмирал М.А. Кедров (1878-1945) с окт. 1920 командовал Черноморским флотом и руководил крымской эвакуацией в ноябре. До марта 1921, он формально командовал Русской эскадрой в Бизерте. С 1921 года, адм. Кедров жил во Франции. 
Контр-адмирал М.А. Беренс (1876-1943). с марта 1921 по октябрь 1924 – командующий Русской эскадрой в Бизерте. Затем жил и скончался в Тунисе.