С времен зарождения Белого движения в борьбе против большевиков стремились принять участия горевшие желанием подвига подростки и юноши – кадеты и гимназисты. Их появление в добровольческих частях вызывало у взрослых воинов смешанные чувства. С одной стороны оно свидетельствовало о подлинной ценности их собственного выбора вооруженной борьбы за Россию. С другой, гибель юных соратников вызывала у них сомнения и болезненные переживания. Ген. А.В. Туркул, бывший командующий дроздовскими частями на юге России, ярко свидетельствует об этих смешанных чувствах в главе «Баклажки» на страницах книги «Дроздовцы в огне». Лишь в 1920 году генерал Врангель приказал вызвать с фронта всех самых молодых белых бойцов и предоставить им возможность завершить образование в кадетском корпусе или ином учебном заведении.
Генерал Антон Васильевич Туркул (1892-1957) был произведен в офицеры в 1914 г. В Первую мировую войну – штабс-капитан 75-го пехотного полка. Участник похода Яссы-Дон в составе 2-й роты Стрелкового полка. С янв. 1919 командир офицерского батальона 2-го Офицерского (Дроздовского) стрелкового полка, с окт. 1919 командир 1-го Дроздовского полка. В Русской армии начальник Дроздовской дивизии. Генерал-майор (с апр. 1920). Галлиполиец. Командир Дроздовского полка в Болгарии. Затем жил во Франции, издавал журнал «Доброволец». С 1935 г. организатор и глава Русского Национального Союза участников войны, В 1945 г. начальник формирующейся бригады РОА в Австрии. После 1945 г. – в Германии, председатель Комитета объединенных власовцев. Умер 20 авг. 1957 г. в Мюнхене. Похоронен на дроздовском участке кладбища в Сент-Женевьев-де-Буа.
Книга «Дроздовцы в огне» была написана ген. Туркулом с участием известного русского писателя Ивана Лукаша.
Иван Созонтович Лукаш (1892-1940), потомок днепровских казаков, окончил юридический факультет С.-Петербургского университета. В 1910 г. опубликовал первый сборник стихов. Участник Гражданской войны: старший унтер-офицер из вольноопределяющихся. Галлиполиец. Опубликовал в 1922 г. книгу «Голое поле» о галлиполийском сидении. И.С. Лукаш главным образом известен как автор исторических романов и повестей. Заграницей он жил в Берлине, в Риге (1927-1928). Затем он переселился в Париж, где стал сотрудником газеты «Возрождение». Умер в 1940 г. в санатории г. Блиньи (деп. Об) от туберкулеза.
Николай Росс
Выдержки из книги: Генерал А.В. Туркул. «Дроздовцы в огне». Живые рассказы и материалы обработал Иван Лукаш. Белград, 1937. С. 56-57, 59, 60-63.
Баклажки
Знают все, как плечом к плечу с офицером и студентом ходили в атаки в наших цепях гимназисты, реалисты, кадеты, дети Добровольческой армии. В строю шли вместе в огонь офицеры, студенты, солдаты из пленных красноармейцев и дети-добровольцы.
Мальчики-добровольцы, о ком я попытаюсь рассказать, может быть самое нежное, прекрасное и горестное, что есть в образе Белой армии. К таким добровольцам я всегда присматривался с чувством жалости и немого стыда. Никого не было жаль так, как их, и за всех было стыдно, что такие мальчуганы обречены вместе с нами кровопролитию и страданиям. Кромешная Россия бросила в огонь и детей. Это было как жертвоприношение.
Подростки, дети русской интеллигенции, всюду поголовно отзывались на наш призыв. Я помню, как, например, в Мариуполе к нам в строй пришли почти полностью все старшие классы местных гимназий и училищ. Они убегали к нам от матерей и отцов. Они уходили за нами, когда мы оставляли города. Кадеты пробирались к нам со всей России. Русская юность, без сомнения, отдала Белой армии всю свою любовь, и сама Добровольческая армия есть прекрасный образ русской юности, восставшей за Россию.
Мальчуганы умудрялись протискиваться к нам сквозь все фронты. Они добирались до кубанских степей из Москвы, Петербурга, Киева, Иркутска, Варшавы. Сколько раз приходилось опрашивать таких побродяжек, загорелых оборвышей в пыльных, стоптанных башмаках, исхудавших, белозубых мальчишек. Они все желали поступить добровольцами, называли своих родных, город, гимназию или корпус, где учились.
– А сколько тебе лет?
– Восемнадцать, – выпаливает пришедший, хотя сам, что называется, от горшка три вершка. Только головой покачаешь.
Мальчуган, видя, что ему не верят, утрет обезьяньей лапкой грязный пот со щеки, перемнется с ноги на ногу:
– Семнадцать, господин полковник.
– Не ври, не ври.
Так доходило до четырнадцати. Все кадеты, как сговорившись, объявляли, что им по семнадцати.
– Но почему же ты такой маленький? — спросишь иной раз такого орла.
– А нас рослых в семье нет. Мы все такие, малорослые.
Конечно, в строю приходилось быть суровым. Но с какой нестерпимой жалостью посмотришь иногда на солдатенка во все четырнадцать лет, который стоит за что-нибудь под винтовкой – сушит штык, как у нас говорилось. Или как внезапно падало сердце, когда заметишь в огне, в самой жаре, побледневшее ребяческое лицо с расширенными глазами. Кажется, ни одна потеря так не била по душе, как неведомый убитый мальчик, раскидавший руки в пыльной траве. Далеко откатилась малиновая дроздовская фуражка, легла пропотевшим донышком вверх. […]
Три взвода в моей роте были офицерские, а четвертый мальчишеский. Все воины четвертого взвода были, собственно говоря, подростками – мальчуганами. Мы их прозвали баклажками, то же, что фляга, необходимая принадлежность солдатской боевой аммуниции. Но в самой фляжке, мирно и весело побрякивающей у солдатского пояса, ничего боевого нет. […]
Вспоминаю еще, какие пополнения приходили к нам на походе. Одни мальчуганы. Помню, под Бахмутом, у станции Ямы, с эшелоном первого батальона пришло до сотни добровольцев. Я уже командовал тогда батальоном и задержал его наступление только для того, чтобы принять их. Смотрю, а из вагонов посыпались как горох самые желторотые молокососы, прямо сказать, птенцы.
Высыпались они из вагонов, построились. Звонкие голоса школьников. Я подошел к ним. Стоят хорошо, но какие у всех детские лица! Я не знаю, как и приветствовать таких бравых бойцов.
– Стрелять вы умеете?
–Так точно, умеем, – звонко и весело ответило все пополнение.
Мне очень не хотелось принимать их в батальон, сущие дети. Я послал их на обучение. Двое суток гоняли мальчуганов с ружейными приемами, но что делать с ними дальше, я не знал. Не хотелось разбивать их по ротам, не хотелось вести детей с собой в бой. Они узнали, вернее, почуяли, что я не хочу их принимать. Они ходили за мной, что называется, по пятам, они шумели, как галки, упрашивая меня. Все божились, что умеют и стрелять, и наступать.
Мы все были тогда очень молоды, но была невыносима эта жалость к детству, брошенному в боевой огонь, чтобы в огне быть сожженным, истерзанным. Не я, так кто-нибудь другой должен был все же их взять с собой. Со стесненным сердцем я приказал разбить их по ротам, а через час под огнем пулеметов и красного бронепоезда мы наступали на станцию Ямы, и я слушал звонкие голоса моих удалых мальчуганов.
Ямы мы взяли. Только один из нас был убит. Это был мальчик из нового пополнения. Я забыл его имя. Над полем горела вечерняя заря. Только что пролетел дождь, был необыкновенно безмятежен и чист светящийся воздух. В долгой луже на полевой дороге отражалось желтое небо. Над травой дымила роса. Тот мальчик в скатанной солдатской шинели, на которой были капли дождя, лежал на дороге, в колее. Почему-то он мне очень запомнился. Были полуоткрыты его застывшие глаза, как будто он смотрел на желтое небо.
У мальчика на груди нашли помятый серебряный крестик и клеенчатую черную тетрадь, гимназическую «общую тетрадь», мокрую от крови. Это было нечто вроде дневника, вернее, переписанные по гимназическому и кадетскому обычаю стихи, чаще всего Пушкина и Лермонтова. Странно зопмнились мне две сточки, кажется из «Евгения Онегина»:
Гонимы вешними лучами
С окрестных гор уже снега…
А что было дальше, я теперь забыл. Я сложил крестом на груди совершенно детские руки. Холодные и в каплях дождя.
Тогда, как и теперь, мы все почитали русский народ великим, великодушным, смелым, справедливым. Но какая же справедливость и какое великодушие в том, что вот русский мальчик убит русской же пулей и лежит в колее, в поле? И убит он за то, что хотел защищать свободу и душу русского народа, величие, справедливость, достоинство России.
Сколько сотен тысяч взрослых, больших, должны были бы пойти в огонь за свое отечество, за свой народ, за самих себя вместо того мальчугана. Тогда бы ребенок не ходил с нами в атаки. Но сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не тронулись, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою в те времена еще упитанную человеческую шкуру.
А русский мальчуган пошел в огонь за всех. Он чуял, что у нас правда и честь, что с нами русская святыня. Вся будущая Россия пришла к нам, потому что именно они, добровольцы – эти школьники, гимназисты, кадеты, реалисты – должны были стать творящей Россией, следующей за нами. Вся будущая Россия защищалась под нашими знаменами; она поняла, что советские насильники готовят ей смертельный удар.
Бедняки-офицеры, романтические штабс-капитаны и поручики, и эти мальчики добровольцы, хотел бы я знать, каких таких «помещиков и фабрикантов» они защищали? Они защищали Россию, свободного человека в России и человеческое русское будущее. Потому-то честная русская юность, все русское будущее – все было с нами.